Монреальский синдром - Страница 48

Кашмарек обхватил голову руками и, уставившись в свои сделанные маркером на теперь уже отнюдь не белоснежной доске записи, тяжело вздохнул. Какой-то лабиринт из стрелок, поди в них разберись.

— Маделен, составь-ка мне список номеров, которые Пуанье набирал сам или с которых ему звонили за последние сутки его жизни. А ты, Энебель, посмотришь, что еще можно вытащить из имеющихся вещдоков. Криминалисты сделали увеличение кадров с кусочков пленки, которые убийца вставил жертве в пустые орбиты глаз. Поинтересуйся, что они там еще нарыли: может быть, отпечатки пальцев, какие-то косвенные улики… Потом расскажешь. Я пойду пообщаюсь с парнями, которые опрашивали соседей, вдруг у них есть какие-то новые сведения. А вечером мы соберем все, что нароем, ну и… и там будет видно. Сейчас мне нужны конкретные факты, нужно то, что можно пощупать, без этого не начнешь думать, а пока строить гипотезы попросту не на чем.

20

Образы Каира у Шарко множились и менялись, как отблески света на поверхности нильской воды. Водитель, прирожденный таксист — такие называют себя osta bil-fitra, — немного говорил по-французски. Они проехали по тесным улочкам, и парижанину открылся мир простых египтян, так на улице и живущих — шумно и беззаботно. Поводом к общению здесь могло стать все что угодно. Мясники резали на тротуаре мясо, хозяйки тут же чистили овощи, даже хлебом торговали, раскладывая его прямо на земле. А когда посреди беспорядочного уличного движения комиссар вдруг увидел мерное, в ритме исполненной достоинства и благородства походки ее обладателя, колыхание хлопчатобумажной галабеи, ему показалось, что он передвигается по живой картине и что его эта живая картина затягивает. И ощутил в раскаленных улицах, в блещущих красотой мечетях дыхание ислама. И понял, что отсутствие центральной крыши у средневековой каирской мечети, кажущейся небольшой, но вмещающей несколько тысяч молящихся, — это глаз, открытый в небо, к единственному Богу. «Нет Бога, кроме Аллаха…»

Потом стал вырисовываться Каир коптский. Тот, где молодые люди, обутые в простые кожаные сандалии, не выпрашивают у туриста монетку или авторучку, но предлагают образки Девы Марии. Тот, стены которого заставляют вспомнить античный Рим, тот, где все кажется сошедшим с пергаментных страниц старинной Библии… Тихие, мирные улочки цвета охры, улочки, покой которых нарушает лишь шорох песчинок, принесенных жарким дыханием хамсина. В самом центре, в самом сердце самого перенаселенного города Африки Шарко обрел наконец душевный покой. Почувствовал, что в целом мире нет, кроме него, никого. Здесь ему открылась вся двойственность египетской столицы.

Он рассчитался с водителем — совершенно невероятным типом, битком набитым анекдотами, — и позвонил Леклерку, чтобы рассказать о том, что удалось узнать к этому часу. А в ответ услышал о смерти старика-реставратора и о краже бобины. Во Франции дело двигалось явно быстрее, чем тут, правда, совсем не в том направлении, в каком ему хотелось бы. Следствие принимало апокалипсический масштаб, трупы множились, а тайна становилась только глубже.

У церкви Святой Варвары его ждала Нахед, весьма элегантная в тонком плиссированном платье пастельных оттенков. Наверное, из льна. Молодая женщина вроде бы сильно накрасила глаза, на плечи ее, словно накидка, спускался платок из легкой ткани. Шарко подошел и спросил, указывая на церковь:

— Именно об этом «сердце города» вы говорили тогда в машине?

— А такое сердце вам нравится?

— Оно меня удивляет…

Нахед улыбнулась, открыв великолепные зубы. Шарко должен был признать, что любой мужчина жаждал бы заблудиться с нею в лабиринтах Каира, и сам он в этот вечер не составляет исключения.

— Каждый квартал Каира — это спокойный городок со своими традициями, со своими законами. Мне бы хотелось, чтобы вы это понимали. — Она застенчиво, будто собиралась молиться, сложила руки. — Моя машина стоит чуть подальше. И у меня уже есть то, что вам нужно.

— Адрес Абд эль-Ааля?

— Махмуд жил один, но почти рядом с братом — на другом конце улицы Талаат-Харб. Брата зовут Атеф Абд эль-Ааль, и у него прежний адрес.

— Талаат-Харб… Мы вроде бы именно там должны были встретиться с Лебреном?

— Точно. Талаат-Харб — улица, сохранившая атмосферу Прекрасной эпохи, она вся пропитана историей и ностальгией. Ваш каирский коллега наверняка хотел, чтобы вы запомнили это место. Я еще раз виделась с месье Лебреном после работы в комиссариате — так получилось, — и мне показалось, что ваш отказ с ним встретиться его не обидел.

— Тем лучше. Спасибо опять.

Они разговаривали, идя вдоль коптского кладбища. Нахед рассказала об отце — журналисте из газетенки «Каир», который лишился ноги и стал инвалидом в результате столкновения коптов с мусульманами в 1981 году. Мать переводчицы, француженка, родилась во Франции и жила в Париже, пока не решила отправиться с миссией в доминиканскую общину Каира. Тогда-то родители Нахед и познакомились. Она появилась на свет в довольно скромном районе города и никогда в жизни не выезжала из Египта. Ходила в школу с углубленным изучением французского. Когда поступила в университет — собственно, мечта о нем и привела ее в такую школу, — выяснилось, что тамошние профессора полуграмотны и говорят по-французски куда хуже ее самой. В конце концов благодаря поддержке хозяина отцовской газеты, влиятельного египтянина, она поступила на работу в французское посольство, зарплата там маленькая, но место хорошее, грех жаловаться. Там работа честная (слово «честная» Нахед сильно подчеркнула), и пусть даже не удается совсем избежать бедности и невзгод, из которых никак не может выкарабкаться Египет, но у нее всего такого намного меньше, и это дает, по крайней мере, иллюзию благополучия.