Монреальский синдром - Страница 88

— Зачем терять время?

— Ты не теряешь время, ты, напротив, выигрываешь его. Чтобы поспать, подумать о своих и сказать себе, что существует жизнь и помимо работы. Кажется, так просто, да? Только ведь ты осознаешь это, когда у тебя уже не остается ничего, кроме старых фотографий.

Люси помолчала, прежде чем ответить.

— Я тоже делаю много фотографий, чтобы сохранить следы времени… Вот мы и опять возвращаемся к изображению. На этот раз — к изображению как средству передать чувства, как способу проникнуть во внутренний мир человека. Любого человека. — Молодая женщина оглянулась на снимки на стене. — Теперь я вас понимаю лучше. И, мне кажется, знаю, почему вы стали таким.

Шарко уже прикончил пиво. Ему хотелось плыть по течению, отдаться волне и забыть всю жестокость последних дней. Обугленное лицо Атефа Абд эль-Ааля, кварталы каирских трущоб, жуткие шрамы в форме глаза на сморщенном животе Жюдит Саньоль… Слишком, слишком много тьмы.

— Каким это «таким»?

— Таким… холодным, отчужденным, на первый взгляд. Человеком, о котором думаешь, что лучше бы держаться от него подальше. Ведь отыскать под панцирем сердце можно только тогда, когда хоть немножко в вас разберешься.

Шарко сжал в кулаке пустую банку.

— Ну и что тебе рассказали эти фотографии?

— Довольно многое.

— Что же, например?

— А вы уверены, что хотите это услышать?

— Покажи-ка, чего ты стоишь, лейтенант Энебель!..

Люси приняла брошенный ей вызов. Показала державшей банку пива рукой на дверь:

— Сначала надо поинтересоваться, почему они там, где висят. В этой гостиной, на этой стене. Их хорошо видно из прихожей, они смотрят на входную дверь. Почему было не развесить их в спальне или другом более укромном месте?

Она показала на мусорное ведро в смежной кухне. Оттуда торчали две упаковки из-под пиццы.

— Когда в дверь звонит разносчик или другой чужой человек, вы, заранее приготовив деньги, которые нужно отдать, и держа их в руке, чуть приоткрываете дверь. Вы никогда никого не пустите внутрь, не разрешите переступить границу вашего жилья. У входа нет коврика, чтобы вытереть ноги, за дверью тоже нет. Фотографии расположены точно по оси, их нельзя не заметить с порога, в отличие от всего остального. Ваши фотографии, вашей семьи, снимки, создающие впечатление, что все нормально, что все счастливы. И эту игрушечную железную дорогу вы включаете затем, чтобы казалось, будто в доме играет ребенок… Так?

Шарко прищурился.

— Ты меня заинтересовала, Энебель. Продолжай.

— Ваше прошлое… Вы не хотите о нем говорить за пределами своей квартиры. Но когда находишься здесь, сидишь в этом кресле, снимки просто кричат о том, что в вашей семье разыгралась какая-то драма. Нет ни единой недавней фотографии — ни вашей жены, ни вашего ребенка. Сами вы на последних снимках на несколько лет моложе, чем сейчас, и куда лучше выглядите. В то время вашей дочери было лет пять или шесть: тревожный возраст, возраст первых расставаний. Школа, обеды в школьной столовой, дети уходят утром и возвращаются только вечером. И мы компенсируем это тем, что часто их фотографируем, у нас много-много снимков, мы как будто обманываем разлуку, мы жаждем удержать их дома, при помощи всяких ухищрений заполняем пустоту. Но у вас… Дальше — никаких напоминаний, словно… словно жизнь внезапно остановилась. Сначала — их жизнь, потом — ваша. Именно поэтому вы перестали работать на земле и, покинув улицу, засели в кабинете. Работа отняла у вас вашу семью. Работа на земле.

Теперь казалось, что Шарко отсутствует. Он уставился глазами в пол, сидел наклонившись вперед, свесив руки между коленями.

— Продолжай, Энебель. Давай же, продолжай. Давай-давай, выкладывай.

— У меня ощущение, что было какое-то дело, которое приняло дурной оборот, дело, в которое оказалась вовлечена ваша семья и из-за которого ваша семья оказалась лицом к лицу с тем, от кого или от чего вы всегда стремились ее уберечь… Что это могло быть? Что за дело, посягнувшее на вашу частную жизнь? Может быть, подозреваемый сорвал зло на вашей жене и дочери?

Молчание. Мучительная, ранящая тишина. Шарко жестом попросил Люси продолжать.

— С помощью этих фотографий вы показываете тому, кто снаружи, что тут внутри. Здесь, в этой квартире, вы позволяете себе раскрыться, стать таким, как раньше, мужем, отцом, здесь и больше нигде… стоит переступить порог, вы застегиваетесь на все пуговицы. Повернули ключ в замке — и себя тоже заперли. На двери — два замка… Наверное, это еще один способ надежнее отгородиться от всех… Думаю, сюда крайне редко кто-то заходит, комиссар, а ночуют здесь еще реже. Только что, на вокзале, вы могли бы сразу со мной распрощаться, как сделали при нашей первой встрече, и отправить меня в гостиницу, но вы поступили иначе. Отсюда — вопрос: зачем я здесь?

Шарко поднял глаза цвета пепла. Встал, налил себе виски и сел снова.

— Зря ты думаешь, что я не могу говорить о своем прошлом. Могу. А если никогда не говорю, то только потому, что нет ушей, чтобы слушать.

— Я-то здесь…

Он, глядя в стакан, улыбнулся:

— Ты? Девчонка-полицейский с севера, с которой я и знаком-то всего ничего?

— Психиатру или психоаналитику мы рассказываем всю свою жизнь, хотя с ним знакомы еще меньше.

Шарко нахмурился, опять встал. Якобы для того, чтобы поставить на место бутылку виски, на самом деле — посмотреть, не валяется ли на виду какая-нибудь коробка с лекарствами. Как она догадалась насчет психиатра? Вернулся, сел, стараясь сохранять спокойствие.