Монреальский синдром - Страница 136

136

Они добрались до цели. До края ужасов. Они добрались до цели в путешествии без возврата, в путешествии, открывшем им все виды безумия, какие только возможны. Человеческого безумия, безумия, охватывающего целые страны, безумия, которым поражен весь мир. Потому что он живет в хаосе, потому что главное место в нем занимают сильнодействующие образы.

Шарко щелкнул выключателем, и глаза Мухаммеда Абана сверкнули на мгновение, прежде чем навсегда угаснуть во тьме подземелья.

Все было кончено…

Эпилог

Прошел месяц.

Золотистый круассан пляжа в Сабль-д’Олон поджаривался под лучами августовского солнца. Люси, нацепив темные очки, наблюдала за своими малышками, Кларой и Жюльеттой: девочки усердно копали лопатками влажный песок и насыпали его в ведерки. Над волнами кружились чайки, от океана шел мирный теплый гул. Вокруг лежали, сидели, ходили счастливые люди — пляж был заполнен до отказа, и обилие здоровых загорелых тел тоже успокаивало.

В десятый — не меньше! — раз (а ведь прошло не больше часа!) Люси повернулась к молу. Он должен прийти с минуты на минуту. Он, Франк Шарко, мужчина, который вот уже с месяц как завладел всеми ее мыслями. Тот, любовь к которому она хранила на самом донышке души, хранила как светильник, которому никогда не погаснуть. Со дня ареста Колин Санате они виделись всего три раза, ведь до торопливых объятий надо было еще добраться на скоростном поезде, а после — вернуться обратно. Зато звонили друг другу почти каждый вечер — иногда на минутку, иногда говорили часами, и отношения — не без ошибок и неловкостей — выстраивались.

Хотя они и пытались избегать упоминаний о последнем деле, оно надолго оставило отпечаток в их душах. Страдания, пережитые ими в ходе его, сразу было не забыть — на это требовалось время. Колин Санате раскололась в первые же часы после ареста, она сдала всех: и высокопоставленных военных, и работников секретных служб, и политиков, и ученых. Не существующий официально научно-исследовательский центр, занимавшийся вроде как проблемами нейрохирургии, на самом деле интересовался только одним: синдромом Е и стимуляцией глубинных структур головного мозга. Располагался он в десяти метрах под землей, в строго засекреченных помещениях Военно-медицинской службы. Там готовили и проводили опыты и описывали все это в протоколах, там же делали и хирургические операции. Медленно, но верно вырисовывалась общая картина, одно за другим выплывали — и еще будут выплывать — имена идеологов этой работы. Конечно, расследование продолжается, дело далеко не закрыто, и засекреченность только мешает продвигаться вперед, но тот, кто должен расплатиться за то, что натворил, расплатится. Если все пойдет как надо…

Люси вернулась мыслями к близнецам, игравшим теперь в лужице воды. Она строго-настрого приказала девочкам оставаться рядом — слишком уж много народу на пляже, недолго и потеряться. Вот они и хохотали тут, неподалеку, всего в нескольких метрах от нее. Ведерко, лопатка, счастье… С видеоиграми покончено, Люси выбросила их все до единой. Во что бы то ни стало уберечь детей от мира, где картинка призывает к насилию, от тлетворного влияния игры на душу и сознание ребенка. Вернуться к самому простому, к старым, деревянным и пластмассовым игрушкам, к ручному труду, к вырезкам из бумаги… Все это с развитием техники исчезает так быстро… Санате отчасти права: куда он катится, наш мир, в какую пропасть?

Через неделю кончатся каникулы, кончится отпуск, надо будет возвращаться в Лилль. Она закроется в четырех стенах и будет думать — о будущем, о том, как улучшить жизнь, которая несется со страшной скоростью. Люси смотрела, как утекает сквозь пальцы песок, и повторяла себе снова и снова, что не сможет жить, не сможет дышать, уйдя из полиции. Эта работа как болезнь проникла в каждую клеточку ее организма, только благодаря работе она стала личностью, стала Люси Энебель, именно на работе она раскрывается полностью, но… Но она знает, что способна развиваться, расти, она способна быть лучшей матерью, чем сейчас, и лучшей, чем сейчас, дочерью. Она уверена, совершенно уверена, что это ей удастся.

Только волю приложить.

Она расплылась в улыбке, услышав за спиной это совершенно особенное поскрипывание песка. Обернулась. Рядом стоял Шарко в своих невообразимых полотняных штанах, в белой рубашке, жаль, глаз не видно — скрыл их за этими дурацкими, чинеными-перечинеными очками. Люси вскочила, обняла его, они поцеловались. Она погладила его по щеке тыльной стороной ладони.

— Я так соскучилась…

Шарко снял очки, улыбнулся, сбросил на песок рюкзак, достал из него пакетик и кивнул в сторону близняшек:

— Ты с ними поговорила?

— Почему бы тебе самому все не сказать девочкам? Ты что, такой застенчивый?

— Но это же ваши каникулы, каникулы для вас троих, и мне бы не хотелось нарушить ваш покой своим вторжением…

— Да ну, что за глупости! Ладно, не волнуйся, все я им сказала. И они готовы принять тебя в нашу компанию, готовы поселить с нами вместе, но при одном условии…

— Каком же?

Люси показала на пакетик в его руке:

— При условии, что ты не будешь больше всякий раз, как их видишь, совать им засахаренные каштаны. Они этих каштанов терпеть не могут.

Шарко всмотрелся в пакетик так, будто первый раз его видел.

— Они правы. Это жуткая дрянь.

Он подошел к мусорному контейнеру, в последний раз взглянул на пакетик с засахаренными каштанами и выбросил их. Закрыл крышку контейнера. Прощайте, каштаны. Прощай, соус-коктейль.

136